ДОМ -10, или — «FUCK YOU!»

Совсем недавно, когда нами правил царь Николай Палкин и еще был жив великий Пушкин, в районе Знаменской площади Петербурга, тогдашней окраине, на припозднившегося чиновника напал волк. Теперь это самый центр Северной столицы. От Палкина остался Московский вокзал, да и поэт никуда не делся. На ближайшей улице (она так и называется — Пушкинская) в крохотном сквере на постаменте стоит махонький поэт. Он народный, похожий на языческого божка. Вокруг него на скамеечках сидят, а иногда и лежат местные бродяги, девки, воры, панки в железных ошейниках. Меняются времена и правители, а район Лиговки так и остается кусачим...

Легенда гласит: в 1989 году возле Поэта, нерадикально распивая, сидели Сергей Ковальский (бородатый, мрачный художник и нынешний президент арт-центра), Женя Орлов (тоже бородатый, более улыбчивый художник и нынешний директор музея нонконформистского искусства) и Юлий Рыбаков (опять же в бороде, замкнутый, со скупой мимикой художник и экс-депутат ГосДумы с опытом продолжительной отсидки в дессидентские времена). Пушкин на художников не смотрел. Он вперил свой взор в дом № 10. Художники мессадж поняли и влезли в историческое, но необитаемое в тот момент, здание. За ними влезли другие художники, инстолляторы, перфомансоматоры, кибер-феминисты, батальон битломанов под командованием Н. Васина, рок-музыканты, джаз-музыканты, другие люди разных полов и творческих ориентаций — сбылась давнишняя утопия отцов-основателей о создании художественной территории, свободной от государства. Огромный сквот возле Невского проспекта стал шумным, а иногда и скандальным фактом. Власть же, профукав событие, стала точить саблю, благо желающих на лакомую махину дома хватало.

ОФИГЕННОЕ ПРОШЛОЕ

Вообще-то, художника (в широком смысле) власть всегда нанимала. Когда драккар викингов скользил по морской глади, то скальд пел не о своих нереализованных сексуальных ожиданиях, а о том, как его конунг проломил другому конунгу башку и поимел чужую жинку. Так продолжалось тысячелетия. Товарное общество сделало заказчика коллективным, и у художника появилась возможность выдавить себя по капле и продать, не оглядываясь на короля или президента. Даже в сталинскую пору гидру художественного своеволия задавить не получилось. Точкой отсчета для нового искусства в послевоенную пору можно посчитать событие 1949 года, когда из Центральной Художественной Школы при Академии художеств отчислили Сашу Арефьева. Не только за поведение, но и за отказ рисовать по правилам. Вокруг молодого художника быстро собралась группа таких же «отпетых» (Шагин, Мандельштам и др.). В последующие годы, так называемое, независимое, свободное, нонконформистское искусство в Ленинграде неукротимо развивалось

Мой объективный взгляд основан на субъективном опыте. Поступив в 1967 году на истфак ЛГУ, я неожиданно открыл для себя новую форму общения. В «академичке», кафетерии Академической столовой в здание Кунстскамеры, в «Сайгоне» на углу Невского и Владимирского собиралось множество людей, и говорили о непривычном — о Боге и глупости властей, показывали рукодельные журналы, какие-то иностранные альбомы с иллюстрациями Дали. А тут еще мировая рок-революция докатилась до нас, и мне пришлось взять в руки гитару и с приятелями из Академии художеств (братаны Лемеховы) и «Мухи» (Мишка Марский по прозвищу Летающий сустав) создать рок-группу с крамольным названием «Санкт-Петербург». Да еще и запеть по-русски... Мы часто попадали на домашние выставки. Смутно помню христианские картины Исачева. Помню молодого художника Вика. Помню Игоря Иванова и его «пупсов». Прекрасно помню Боба Кошелохова — он писал огромные картины в огромных количествах и пил в «Сайгоне» маленький «четвертной» кофе (!). Все это был далеко не социалистический реализм. Хочу сказать, что мир андеграундного рок-н-ролла постоянно пересекался именно со свободным изобразительным искусством.

Когда в 1975 году в ДК «Невский» открылась выставка независымых художников, то все знакомые рокеры на нее сходили, а один из «столпов» живописного андеграунда Андрей Геннадиев, в конце 60-х был фронт-мэном почти культовой группы «Лесные братья».

Потом власть, устав напрягаться, позволила музыкантам создать в 1981 году Рок-клуб, литераторам «Клуб-81», художники тоже объединились в ТЭИИ. Тут и перестройка подоспела, декларировавшая свободы. Многих, кроме жизни в искусстве, сплотила жизнь в кочегарке. Лично я несколько лет прокочегарил на улице Герцена в компании живого абстракциониста Леонида Борисова. После туда, освободившийся из дессидентского зиндана, подоспел Рыбаков... Кочегарили митьки, поэт Драгомощенко, прозаик Коровин, десятки, сотни даже, талантливой молодежи...

К моменту «захвата» Дома можно сказать, что в Питере были хорошо организованные в андеграунде силы. Была революционная ситуация, когда в разваливавшемся государстве «верхи» почти ничего уже не могли, а освобожденные «низы» мыкаться более не хотели. Одним словом, на Пушкинской началась веселенькая жизнь. Выкорчевать эту талантливую занозу можно было, только устроив побоище. Все самые известные люди богемного Питера базировались здесь — «Аквариум», «ДДТ», «Теккиладжаз», «Колибри» и т. п...

Побасенка . В конце июня на Пушкинской, 10 проводят Праздник двора. Работают все выставочные залы, татры и т.п. Каждый год к вечеру все, конечно, в хлам. Во дворе целый день бацают артисты на гитарах. Бомжи пляшут возле сцены с деятелями андеграунда и депутатами Государственной Думы. Электорат, одним словом, всех рож и расцветок.

Случилось, что я появился тогда во дворе часов в восемь вечера. Как раз в это время один глупый молодой человек висел на паре пальцев в районе шестого этажа, гримасничал, пугая публику. Снизу же кричали глупому молодому человеку:

- Ну, ты! Давай, прыгай!

К середине 90-х первый буржуазный передел в России закончился, и заинтересованные лица стали к Дому-10 примеряться. Местный «5 канал» телевидения, например, обещавший тут устроить свой арт-центр. На сквот начался серьезный «наезд». И тут тогдашний наш Собчак решился на мужской поступок.

Рассказ Н. Медведева: «Получилось, что и Орлов, и Ковальский находились в отъезде. А тут появляются мускулистые мужчины с внимательными глазами. «У вас, — говорят, — пистолета, случаем, нет?» «Нет, пистолета» — отвечаю. «Даже газового?» «Даже газового». Они поверили, но не очень. Все осмотрели и снова спросили про пистолет. Это я к тому, что осенью 1995 года мэр Собчак решил наведаться к нам и разобраться. Тогда местное телевидение хотело дом хапнуть, предлагая свой арт-центр организовать. Пушкинскую к приезду мэра перекрыли. С одной стороны дамы и господа с телевидения устроились с портфельчиками. У другой арки я и наши лохматые арт-деятели, плюс всякие джинсовые девочки. Собчак подъезжает, выходит из машины. Я ему машу рукой: «Мы здесь — Анатолий Александрович!» Он покосился на телевизионных, но пошел к нам. Сперва разговор не складывался. «Вы, говорят, тут сдаете квартиры за деньги?!» Я стал закипать. «Тогда наручки на меня пусть наденут и увезут. У вас такие мастера есть, — просто перебил его и добавил: — Давайте лучше про искусство!» Собчаку понравилось «про искусство» и он два часа ходил по нашим развалинам, заглядывая в галереи и мастерские. Думаю, это и был переломный момент в отношении с городской властью.

Визит мэра сделал возможным следующую комбинацию: инвестор реставрировал здание и получал в нем большую часть, получал квартиры «5 канал» (кстати, получил, но никакого арт-центра не создал). Оставшееся переходило общественной организации «Свободная культура» (бывшему сквоту). Бумаги были подготовлены и началась со Смольным почти что любовь.

Но нет в мире совершенства! В Петербурге разгорелась предвыборная компания за мэрское кресло, и в этой войне летом 1996-го Собчака победил Яковлев. Окончательный же документ по поводу Дома-10 подписан еще не был. Художники ожидали подвоха. Но новый градоначальник в этом смысле оказался не сволочью. Теперь в архиве-арт центра покоится победный документ, принципиальную часть которого я довожу до вашего сведения:

Распоряжение губернатора Санкт-Петербурга № 291 — Р от 15. 10. 96

«...3. 2. — с гуманитарным фондом «Свободная культура» заключить договор о предоставлении после завершения реконструкции и ввода в эксплоатацию первой очереди, в безвозмездное пользование сроком на сорок девять лет литеров А-4, Ж, Б общей площадью ни менее 4 000 м. кв., в том числе мансарды над литером А-4, в доме десять по ул. Пушкинская для использования под культурный центр и творческие мастерские.

Подпись: Яковлев В. А.

ТИХОЕ НАСТОЯЩЕЕ

Если я (автор статьи) стану нести отсебячину, то меня поймают где-нибудь в Доме и задушат собственными руками. Поэтому предоставлю место мистеру президенту — Ковальскому есть, что сказать о сегодняшнем дне:

«С момента переезда в 2004 году в отремонтированное здание.

Работа по совершенствованию новой для России инфраструктуры негосударственного некоммерческого арт-центра. Реализация проекта создания Музея нонконформистского искусства на фундаменте собранной коллекции произведений изобразительного искусства и архивов ТЭИИ! Налаживание контактов с петербургской эмиграцией!! Работа по возвращения художественных ценностей в Петербург!!! Проведение «Фестиваля независимого искусства», продемонстрировавшего целостную картину авангардных течений в искусстве Ленинграда — Санкт-Петербурга второй половины ХХ века!!!! Переход художника из жизни в андеграунде к поведению «независимого» художника в западном понимании термина « independent »!!!!!

В запасниках Музея нонконформизма хранится более полутора тысяч картин, подаренных художниками. Это единственный в стране музей подобного рода.

Всего в новом Доме сорок творческих мастерских, кроме Музея еще несколько выставочных площадок, две едальни и выпивальни. В шумной, где молодежь мозгами попроще, «Рыбной фабрике» бацают в основном рок-н-ролл, а в ГЭЗе стараются играть повычурнее — ведь перед ГЭЗом находится «Философское кафе». Все равно в едальни и выпивальни ходит молодежь, которая хочет жениться. Пожилые борцы за свободу туда заглядывают редко.

А это — функциоколлажист Вадим Воинов, человек пожилой, таинственно улыбающийся, но палец ему в рот не клади. Классик абстракции Леня Борисов, тоже не юноша, иногда по ночам катается в лифте и дико хохочет в отличие от Люциана, иногда только воющего на луну.. Боб Кошелохов бродит по дому в тапочках, норовит сыграть в шахматы с Медведевым. Они играют, как в домино, колотят фигурами по доске и ругаются. В Доме-10 что не имя, то перл — Овчинников, Манжаев, Фигурина, Герасименко, рыжебородый японофил Котельников. Тут же расположена промоутерская контора «Стоп-тайм», проводящая последние годы open — air рок-фестиваль «Окна открой», напрямую произростающий из славного прошлого Ленинградского рок-клуба. Иногда на цыпочках, чтобы не засекли почитатели, в красном пальто проскальзывает БГ. Вообще, более 80% писем, приходящих в Дом, — это любовные послания к БГ. Директор Медведев, первый получающий телеграммы, с надеждой в них заглядывает, затем мрачнеет и констатирует философски: «Опять Борису». Спокойнее проходит Слава Бутусов и Каспарян. Величие джазмена Гайворонского несомненно, но на Руси в первую очередь ценят певунов.

ТУМАННОЕ БУДУЩЕЕ

Я бродил по коридорам Дома-10 и приставал к прохожим с вопросом: «Что здесь будет через двадцать лет?»

Президент принес дискету с мыслями. Директор музея посмотрел мимо и стал перебирать фотографии. Просто директор сперва ответил: «Будущего нет», затем добавил: «В восточном смысле», после решил: «Я на даче сформулирую и тебе скажу». После выходных мы встретились и сформулировали вместе. «Я не предсказатель-астролог — у меня ответа нет. Процесс идет. Будет день — будет пища. Так сказано в писании. А буддисты говорят — будущего нет».

Возле сортира на втором этаже мои пути пересеклись с художником Чистяковым и аятоллой галлереи «ФОТО- IMAGE » Чежиным. Первый сказал, что после того, как его несколько раз залил водой Люциан, внятно будущее предсказать не в силах, второй намекнул на цивилизацию, развивающуюся с чудовищной скоростью — что случится завтра и то, мол, не предскажешь...

В итоге, удовлетворяющего меня ответа я не услышал, поэтому придется снова вернуться к дискете президента. В ней картина будущего нарисована так: «Выстраивание паритетных отношений с государственными культурными институциями. Участие в общей работе негосударственного некоммерческого сектора по охране границ своей деятельности! Приведение создания художника от перпендикулярного и тупикового вектора своего отношения к государственной деятельности к пониманию себя как гражданина жизнеспособного параллельного пространства культурной утопии!! Со всеми следующими из этого обязанностями и правами!!!»

Ночь опускалась на Дом-10. Сидя за компьютером, я искал эффектного финала. Подумалось, что нонконформизма теперь нет, поскольку правящему капиталу все по-фигу — хоть ягодицами вози по холсту. И так даже лучше — могут и грантом помочь и подогреть пиаром. Но без будущего прошлое теряет цену. Выдержавшие схватку за Дом-10 , принадлежат к уходящему поколению. Во дворе на стене мемориальные доски поэту Олегу Григорьеву, режиссеру Понизовскому… Может, будущее Дома-10... Нет, это крамола! Хотя — какая крамола? Люди смертны. Когда-нибудь все умрут. И тогда арт-центр может мотивированно превратиться в ресторан-кладбище. «Философское кафе» естественным образом срастется с «Рыбной фабрикой». По дворикам и этажам станут ходить экскурсии, тут же будут выпивать и закусывать. Кого-то можно похоронить под дворовыми плитами, где-нибудь в стене организовать колумбарий, а чье-то тело окажется вдруг нетленным и его придется раздать (продать) на мощи. Главное, чтобы хорошее дело не перешло в чужие руки. Должности и места в Доме следует передавать по наследству. А дети у всех есть. И тогда это получится, пусть и чуток мрачноватый, зато нонконформизм навсегда!

ЭПИЛОГ

Ночь продолжалась, а финал все не получался. Абсолютная тишина двора не способствовала процессу. Но во дворе раздался шорох, приблизились голоса. Молодые голоса студентов, полных будущим. Среди русско-американской речи раздался, известный по кино, речевой оборот: « Fuck you !» После фраза повторилась и компания ушла. Американский же юноша остался. Сперва ходил вдоль решетки, отделяющей буржуазную часть дома с дорогими тачками от самого арт-центра, затем попробовал открыть внутренние ворота. Не получилось. Студент еще несколько раз «факнулся». Не помогло. Молодым и, похоже, не совсем трезвым человеком овладела паника. Он тряс железную решетку и, как чукча, у которого сто пятьдесят оттенков слова снег, повторял свое: « Fuck you ! Fuck you ! Fuck — you !» После американец отчаялся (так и не догадавшись, что всего лишь нужно нырнуть в темную арку) сел на асфальт и заплакал. Морали тут нет. Просто спасибо заморскому гостю, подсказавшему слово. Всему что не сбудется, всей пролетевшей юности, всему тому, что наступает желудочно-кишечной цивилизацией, можно теперь ответить с веселой угрозой — FUCK YOU !

Владимир Рекшан,
сентябрь 2009

СЧАСТЬЕНЕ ЗА ГОРАМИ-2. Литературный отчёт о поездке на 1150-летие Великого Новгорода

СЧАСТЬЕ НЕ ЗА ГОРАМИ-2

(Отчет о массовом героизме митьков, посетивших Великий Новгород в канун 1150-летия, о решении играючи победить попсогеев на песенном конкурсе «Евровидение-2012», и другие актуальные шутки, полные уже привычной искрометности).

1

Группа дедушек, многодетных отцов, разных женщин приятной наружности, входящих, а иногда и выходящих, из жизнерадостной по туманным причинам арт-банды «Митьки», отправилась в Великий Новгород. Точка. Разместились, кто куда попал. Некоторые при содействии ученого Сергея Трояновского проникли в экс-монастырь при Знаменской церкви. Ее строили, когда Петр Великий был еще дитем. Напротив стояла другая церковь с белыми стенами. Название я, дурак, забыл. Стены там расписал Феофан Грек. Те, кто хотели европейских удобств, принесли монаточки в гостиницу «Россия» на берегу Волхова. Продавец книг Михаил Сапега увидел стены, расписанные ругательным словами, и сказал:

- Ниже падать уже некуда.

Но жизнелюбивый по неустановленным причинам Дмитрий Шагин отбрил:

- Надо почувствовать свое дно, ха-ха! Оттолкнуться, ха-ха! И вынырнуть, ура!

Нервный художник Александр Горяев надел узбекскую тюбетейку и был еще более лаконичен:

- Ха-ха! Ха-ха!

Обнаружив в сортире оторванную канализационную трубу, Михаил (по прозвищу Дерипаска) Сапега стал вспоминать советскую власть добрыми словами, а Дмитрий Шагин сказал менее миролюбиво в том смысле, что ехал бы он тогда к своему любимому интеллигенту Шинкареву в Швейцарию нюхать фиалки. Сапега замолчал и стал думать — ехать? не ехать?

Комендант монастыря Андрей Михайлович, увидев Фила, Свету и псковского Буша, сперва очертил проблему:

- Ключей от внутреннего дворика нет. И в археологические вагончики не попасть.

Затем комендант подумал, что его заподозрят в излишней приязни к алкогольным напиткам взамен людей, бодро разбежался и выбил белую дверь вместе с евроремонтом. И тем спас комендантскую честь.

Тем временем исполнитель итальянской песни «Перке» и автор картины «Настойка лавровая» Любовь Горького сходила в магазин и купила себе калоши розовой гламурной расцветки.

2

Столичный апломб предлагаю отменить. По сравнению с народным праздником в Новгороде триста лет северной столицы было ничем иным, как чванным сборищем випов, простолюдинскими выпивками, покраской исторических зданий свежей краской, жульническим лазерным трюком господина Ямомото за миллион долларов.

В Великом Новгороде гуляли с древнерусской простотой и широтой. Без головы Российского государства, конечно, не обошлось. Да и без руководителя РПЦ не вышло. Но митьки-банда в основном обывала на правом берегу Волхова. Там в древности собиралось вече, а теперь с утра до сумерек ковали кольчуги, метали копья, продавали бусы, а также картины, корзины, картонки, жарили свиней, кормили рыбой, угощали сосисками и ватрушками, созданными руками тех, кого не пускают в торговые сети. Нарасхват шли сувенирные спички Чудовской фабрики, мед из далекой Башкинской страны. Любытино, Боровичи, Окуловка и прочие районные центры привезли всякие хороводы. Если суббота 19 сентября получилась сырой, то воскресенье 20 сентября удалось почти что летом. Опять вспомнился поэзо-афоризм Гарика Виноградова из «Счастья не за горами-1»:

«- Россия — красиво».

3

Были подозрения, что после субботнего салюта мало кто сумеет ранее обеда отодрать голову от подушки или от того места, где она оказалась. А открытие выставки живописи, бодрописи, медленнописи и мудрописи «митьков» плюс пресс-конференция для СМИ были назначены на 11:00. Но народ пришел. С народом пришел, как после сообщил Сергей Люлин, — затейник данного героизма — пожилой швед. Он, как уточнил Сергей Люлин, был приятно поражен до глубины своего скандинавского сердца митьковским обаянием, выразившимся в красивых предложениях, дружелюбной мимике, подмигиваниях представителям СМИ, громкопении красивой песни высокорослым Рекшаном, размахивании полосатым флагом, и прочими апробированными многократно штучками. Этнически разнородный состав митьков, как бы, напоминал песню социалистических времен: «Если бы парни всей земли за руки взяться однажды могли…»

Швед после сказал Люлину:

- Вау! — а Люлин быстро вцепился в бывшего министра торговли и сельского хозяйства:
- Тогда мы поедем с бодрописью к вам хотя бы на остров Готланд!

Министр не ответил. Но ответить ему придется.

С точки зрения психиатрии, митьки мужского пола это такие казановы и дон-жуаны, имеющие седьмой дан по обоянию.

За столом перед прессой сидели Фил, Горяев, Люлин, Шагин, Рекшан, Буш. Чуть запоздал, задержавшись на молебне, Кузнецов-Кузярушка. Слева торговал своими книжками Дерипаска, но иногда что-то мрачно бормотал про кровавый режим Медведева-Путина. Далее пыталась торговать дисками Любовь Перке Горькова и помалкивала. За ней торговала детской продукцией Света Баделина, и у нее получалось так хорошо, что Дерипаска приуныл, подумал печально: «А как могло быть хорошо! Они б бодрописали, а я б их возил по городам и весям, показывая честному люду за деньги! Я б хорошо их кормил и разрешал сходить на экскурсии. А они сепаратизм затеяли и конкуренцию! Долой во всем виноватый кровавый режим Медведева-Путина!»

4

Так хотелось ударить не по гитаре, а по гуслям!.. Имея навыки и дабы не заскучать, я сказал в сторону СМИ то, о чем уже как-то раз шутили на внутреннемитьковских чаепитиях:

- Арт-группа, в которой мне предоставлена честь возглавлять музыкальное подразделение, сообщает высокой публике о создании вокально-музыкально-сатирическо-танцевальной банды «Митьки-е-е». Данная банда предполагает выступить на песенном конкурсе «Евровидение-2012»! Конечно, попсогеи, засевшие в телевизорах, не позволят! Но «Митьки-е-е» начнут атаковать снизу. Будет объявлена соборность! Все могут предложить нам песню! Когда попсогеи в телевизоре нас не допустят, мы проведем голосование в мировой паутине и победим. Потому что большинство населения Европы люди митьковского, то есть, преклонного возраста…

- Почему вы собрались ждать 2012 года? — раздался справедливый вопрос.

- За три года мы еще более состаримся. Еще более внуков и внучек появится на свет.

- Да! — выкрикнул Горяев.

- Ура! — прокричал Шагин.

- Уже пришло от народа предложение спеть на мотив одной песни из битловского альбома « Let it be » такие слова:

«Газпром», не строй нам этой башни!
«Газпром», не строй нам этой башни!
«Газпром», не строй нам этой башни!
«Газпром», не строй нам этой башни!
Если вы в душу народу нассыте,
Сами на башне на той повисите!
«Газпром», не строй нам этой башни!..

Затем «Митьки-е-е» пропели образцы своего вокального искусства, и СМИ упало со стульев от эстетического наслаждения.

5

Солнце позволило выйти на берег Волхова и призвать прохожих на Митьковскую Олимпиаду. Я про нее уже столько писал в разные газеты, что у меня про это слова кончились. Пенсионер из Боровичей перехитрил всех, моментально смотал женский чулок и метнул его под мировой рекорд.

А Дерипаска сел на солнышке торговать книжками не всегда приличного содержания. Рядом пользовалась явно большим успехом Света Баделина с разноцветными изданиями для несовершеннолетних. Дерипаска смотрел на Шагина и Рекшана и думал в том смысле, что, вот, выродились митьки, стали полными мудозвонами, потеряли без Шинкарева всякое презрение и интеллигентность.

Но, несмотря ни на что, мудозвоны были счастливы. Причины у счастья имелись. Звонили колокола. Жизнь продолжалась во всем ее многообразии. Солнце еще не скоро собиралось потухнуть. Оно просто садилось за горизонт новгородского кремля. По речной глади плыли парусники. Люди улыбались не оттого, что премьер им велел. Хотя печаль уже сквозила в каждом листике, в каждой травинке, в каждой девушке, идущей в одиночку. Но ведь каждый человек идет один. Он приходит, идет и уходит один. Но иногда случаются мгновения, когда он вместе.

Когда настала темнота, стало красиво так, что красота уже не воспринималась. И тут уж все были вместе совсем. С земли полетели в небо заряды. Они распускались громоподобными букетами фейерверка. Огненная работа делалась по-честному. Стреляли до упада. Единое тело толпы стояла в крепости и по берегам.

- Что это было? — спросил я себя.
- Говори громче! Ничего не слышно! — переспросил я себя.
- Счастье это было! Ты меня слышишь? — прокричал я себе.
- Слышу, слышу! — прокричал я в ответ. — Счастье!!!

Владимир Рекшан,
Сентябрь 2009

СЧАСТЬЕ НЕ ЗА ГОРАМИ. Литературный отчёт о фестивале "Пилорама-2009"

СЧАСТЬЕ НЕ ЗА ГОРАМИ

Отчет о поездке на пермский фестиваль «Пилорама-2009», который прошел в конце июля на берегу реки Чусовая в музее, созданном на месте политической зоны, исполненный искрометным юмором, глубокой философией, предназначенный для пробуждения в читателе лучших чувство, литературного вкуса и человеческого достоинства.

Часть первая

Самолет прилетел, и меня встретили на джипе. Проехали по солнечной трассе до улицы Ленина. В ее начале, во главе сквера, стоит большая голова с гранитной бородкой.

- Это Гайдар! — хохотнул драйвер, не объяснив — Егор или Тимур.

- А я думал — Дзержинский.

Свернули на улицу Попова. Леня, похожий на Репина в Финляндии, ждал меня. Он был больше похож на Серегу Лемехова из книги «Кайф». Он его разнояйцевый брат-близнец. Мы обнялись и поехали на 17-й этаж, где я поселился с красивым видом на Каму и золотые купола.

Потом пошли гулять. Леня ругал Мильграмма и Гельмана. Министра и галлерейщика.

- Но ведь Мильграмм в переводе с французского получается Килограмм.

- Килограмм, килограмм! — сокрушенно мотнул головой Леня.

Поднялись на высшую точку города, где храм. Леня отбил поклон и осенил себя. После я посмотрел в сторону заката и увидел почти что море. Это была Кама.

- Волга впадает в Каму, а не наоборот!

- Теперь я верю!

Прошли вдоль реки и остановились возле большого здания, накрытого с головы до ног, похожего на большой мешок цемента. Посреди мешка висел плакат: «Музей открыт». Прошаркали дальше к бывшему речному вокзалу. В нем, как в Muse d ' Orsey на Сене, по московской воле придумали Музей современного искусства. Вдоль фасада высились железные и деревянные штуки. На углу музея стоял трансформер, сработанный из автомобильных запчастей. Трансформер разглядывал турист с фотоаппаратом через плечо. «Не понял», — сказал турист и пошел к морю. Мы с Леней сели на набережной и стали дискутировать об алкоголизме. На парапете стояли большие буквы. Они складывались в фразу: «Счастье не за горами». Действительно, на той стороне реки гор не видно. Значит, я находился посреди счастья. Я подумал и согласился.

В одном из центральных скверов установлен памятник Пастернаку. Точнее сказать, это большой бюст. Молодой поэт грустно смотрит в сторону улицы Ленина. Невдалеке от сквера пятизвездочный ресторан «Живаго». При входе — дизайнерские площади из стекла с факсимильными строчками Пастернака. Но строки вовсе не про еду. В ресторане делают живаго богатые люди. Я видел, правда, только одного — щекастого борова в золотых цепях.

Леня нервно характеризовал достопримечательности-новоделы. На улице Ленина он показал мне макроцефала — последователь Шемякина установил памятник врачу времен Екатерины Великой. У врача омерзительная и огромная голова, которой в реальной жизни, скорее всего, не было. Мы с Леней расстались, договорившись, как станем просыпаться. Я вернулся в мастерскую на 17-й этаж, и красота меня успокоила. Отсюда ничьи амбиции не читались. Мир был подожжен красным закатом, и он вместе с набегающей ночью миллионнократно превосходил смешные человеческие… не знаю, какое слово подобрать. 

                                                                                      . . .

Они приехали в пять утра, и Митя позвонил с вокзала. Я перезвонил Леониду, чтобы он подошел и забрал ключ от мастерской. Если закат был венозным, то в чистоте восхода прочитывалась артериальность. На утренней улице Попова я приветственно обнялся с Митей и прощально — с Леонидом. Скоро джип уже несся по городу вдоль реки. В джипе сидели сонные поэт-алкоголик Емелин и поэт-гипертоник Сапега.

Мы покатили по бесконечной Родине в сторону города Чусовая. По дороге охали и ахали, переезжая всякие огромные реки. От реки Чусовая когда-то конкискадор Ермак рванул присоединять Сибирь. По времени эта конкиста почти совпадала с безобразиями испанцев в Америке. Да и вообще западная и восточная оконечности Европы во многом исторически схожи. В сравнимое время подверглись вызову со стороны пришлых завоевателей. Долго освобождались. Затем пружина разжалась. Океан в конце-то концов оборвал колониальные просторы Испании и Португалии, а океан Сибири остался за нами. Да и гражданские войны у нас почти совпали по времени, как и тираны…

Про Испанию мне приснилось по дороге. Я открыл глаза, когда наш внедорожник въезжал в Чусовую. Да, умеют же у нас построить все так криво, что сразу понимаешь, где зарыты корни русского авангарда!

На площади возле главной проходной металлургического комбината стоит покрашенная серебряной красной группа рабочих. Это похоже на призыв. Ведь кризис — самое время выходить на площадь. Дома в городе блеклые и облезлые, напоминающие по тону город Париж. Неожиданно выросло двухэтажное сине-желтое красивое здание. «БАМ» — написано на нем. Проезжаем мимо — БАМ расшифровывается, как Большой Алкогольный Магазин. Город, однако, как город. Но видны вокруг холмы. Покрытые лесом. Остановились возле праздничной конструкции в два этажа. На крыше большие буквы, обращенные лицом к лесу — «JAZZ». Драйвер остановился, выскочил и скрылся в утреннем магазине. Я думал, он вернется с пластинкой Дюка Элингтона. Но он вернулся с сигаретами.

- А что там такое? — не удержался я от вопроса.

- Там пиво, — хладнокровно ответил водила.

Неподалеку от джаза нас высадили. Мы выгрузили мешки с картинами и все выяснили. Рабочий профилакторий готовился встречать гостей. Мы оказались первыми, и поэтому вся ласка досталась нам.

Две комнатки с общим душем и сортиром. По три кровати впритык в комнатках. Митя поселился с гипертоником. А я с алкоголиком. Солнце кувыркалось в небе. Было ощущение курорта. Вышли с Митей на балкон и задымили. Перед нами среди травы высилась недостроенная конструкция.

- Что это? — сказал Митя и указал пальцем.

Я посмотрел. Прямо под нашим балконом возвышалась вентиляционная шахта бомбоубежища. Таких в Ленинграде понастроили в 50-60-е прошлого века. А тут она торчала, считай, посреди леса.

Поэт Сапега достал прибор и стал измерять давление. Прибор показал 200 на 100. Поэт Емелин вспомнил про водку, но не расстроился. Через час за нами приехали. Мы загрузили картины и покатили на зону. На обочине я увидел издалека выставленное табло со словом «Обмен». Интересно, какой у них курс валют? Когда проезжали мимо, то оказалось, что это забытое «Обмен баллонов». Оставался вопрос — на что меняют баллоны? Возле развалившейся конструкции промышленного типа стоял расписной шатер-пивная под названием «Президент». Затем по шоссе двадцать километров в сторону деревни Кучино. Красота вокруг красная, зеленая, голубая и желтая от солнца и лета. Просторы, как необъятные объятия влажной милой.

Свернули с шоссе и по пыльному проселку прокатили три километра. Остановились возле зоны. Вышли. Было прекрасно и не все понятно. Деревянные заборы и железные ворота. А напротив поле и речная протока. Ко мне подошла группа молодых мужчин в красивых шортах фирмы « Adidas ».

- Здравствуйте, — сказал один и улыбнулся во весь малозубый рот.

- Здравствуйте, — сказали другие и поклонились по-древнерусски.

Я вгляделся и понял, что это умалишенные. Словно футбольная команда сбрендила от горя поражения, и ее увезли с глаз долой.

Из-за ворот появился приятного вида лысый крепыш. Он каждому пожал руку, а по поводу «футбольной команды» объяснил:

- Это воспитанники психоневрологического диспансера. Им тут хорошо.

Мы снова сели в джип и проехали на зону, где нам предложили под выставку винных этикеток на выбор — помещение гаража или избу без названия.

- А как хорошо начиналась жизнь — Париж, Рим, разные бьеналле, — пошутил я. — Мы превращаемся в «Бони М». Они тоже сперва для Брежнева пели, а теперь старенькие в сибирской глубинке агитируют в пользу коммунистов за крохотные деньги.

- Ха-ха-ха! — засмеялся Митя.

- Сравнение неуместно, — отмахнулся гипертоник Сапега.

- А меня московские уроды на бьеналле поэтов не взяли. — занервничал алкоголик Емелин. — Всеми этими бьеналле пидарасы овладели.

Выбрали гараж. Принесли стремянку. Шагин не полез — 200 килограмм тела могли сломать все. Сапега не полез — давление 200 не пустило. Полезли совестливый полуприбалт, а значить тупой и дисциплинированный старикашечка Рекшан, плюс стройный, как бамбук, поэт-алкоголик. Вполне могли превратиться в груз 200, но не упали, а все повесили на обшарпанные сырые стены.

Тем временем счастье было не за горами. Оно называлось обед, ужин, загар, мужская компания с юмором.

Лысый крепыш оказался директором мемориального музея «Пермь-36». Он нас провел по музею. Бараки, шизо, промзона. В сортире показал дырку, возле которой тужился Сергей Адамович Ковалев. Он выкакивал на газеты всякие недоотправленные на волю послания.

На зоне сидели политические, затем соратники Берии, после них «Пермь-36» посвятили диссидентам. Когда зона исчерпала себя, на ней временно приютили врожденных дурачков. На территории бывшей зоны пятый год подряд проводят фестиваль «Пилорама». В этом году пилить рамы станем и мы…

Вечером нас отвезли обратно в здание с бомбоубежищем, и мы собрались было предаться тихим вечерним беседам, как в дверь громко постучали…

Часть вторая

Через час стало все понятно. Соседняя комната, где Сапега теперь меряет давление, удерживая его на привычной отметке 200, а Митя предполагал вскорости захрапеть, получила название «спальня».

- А наша с Емелиным — это сральня, — грустно произношу я.

Но меня никто не слушает. Митя танцует «яблочко», а поэт Емелин уже превратился в прозвище, которое я придумал. Он кричит, счастливый от внимания и водки, которой ему налили:

-…Как святой Шариат
Правоверным велит,
Уходил на Джихад
Молодой ваххабит.

- Гений! Гений! — кричат все.

В небе клекот орла,
Дальний грома раскат,
Уходил Абдулла
На святой Газават...

Женщина, главный режиссер грядущего, с лицом, в котором противоречиво перемешались кельтские и монгольские линии, мгновенно подхватывала и стихи Емелина, и песни Рекшана, и танцы Шагина.

- Какие вы классные ребята! Я тут всем управляю. У нас корпоративы иногда по сто рублей на нос артиста. А иногда и по полмиллиона.

Услышав про миллионы мы-артисты продолжаем стараться. С тетей пришел и дядя. У него рост, выправка и профиль царя Леонида. Но он киряет, как илот. У дяди «Русское радио» написано на груди. Тетя и дядя местные работники. Они пришли знакомиться и принесли водку. Мы с Митей не стали, а поэт-алкоголик наоборот, хотя Митя все-таки всех поцеловал, а алкоголика целовал после каждого стихотворения. Наконец поэт рухнул на кровать, как умирающий бог Озирис, а царь Леонид на руки Дмитрия Владимировича Шагина. А режиссеру кельтонголоиду хоть бы что.

Когда гости исчезли в ночи, я заглянул к Сапеге. Он лежал в трусах вполне умиротворенно.

- Что это было? — спросил Сапега.

- Это было, я тебе скажу, нечто! — ответил Митя, перебравшийся к гипертонику на ночевку.

Рано утром из Питера прибыл Игорь Шушарин, журналист без вредных привычек, но с усами. Он поднял заново родившегося Озириса и увез на зону. А мы с Митей остались ждать, пока Сапега доведет давление до ужасного. Он выровнял, и за нами прислали транспорт.

На небе собрались облака и даже тучи. Было приятно видеть круговорот воды в природе на собственной шкуре. Мы съехали с трассы и покатили по проселку. Но фестивальщики уже наступали со всех сторон. Милицейский кордон все машины тормозил с километр до зоны. Пришлось идти по шоссе. Сапега и Шагин выразили неудовольствие.

- Да вы что! — не соглашаюсь я. — Мы же, как в молодости, хуячим вперед и все трын-трава.

- Не трава, а дождь, блядь, — проговорил Сапега.

- Э-эх!- заметил Митя.

- Но если по другому, Мишаня:

Не трава
А дождь
Блядь, — то получится вполне по-японски, — предположил я.

- Ни хера не по-японски, — отмахнулся Сапега.

Справа от дороги возникло одно из чудес света — бетонная конструкция неясного назначения метров в пятнадцать высотой. Узкая и круглая. А внизу проем двери. Стоит себе почти в лесу.

- Что это?

- Водонапорная башня.

- Сортир.

- Избушка бабы-яги.

- Непонятно.

Тем временем начался дождь, и я стал думать о его пользе. Если есть солнечные батареи, то ведь можно использовать энергию падающей воды. Да и пурга может заряжать батареи, аккумуляторы разные. Но до технической революции еще далеко, а зона «Пермь-36» — вот она. На выкошенном поле устраивались в палатках тури-тура-туристы

Мои парижские туфли из кожи тончайшей выделки быстро стали кедами. Под ногами родина превращалась в грязь. На скошенном поле мастера уикэндов установили уже несколько сотен палаток. А народ все идет. Даже местные сумасшедшие уже не бросаются в глаза. Подъехали пожарные машины и скорая помощь. Перед зоной взвились на флагштоках флаги разные стран. МЧС прикатила полевые кухни — из них продавали вкусную кашу и прибывшие уже усаживались рядами за свежесбитые из досок столы.

Шушарин и Емелин довесили выставку. О ней пару слов. У поэта-алкоголика есть стихотворение про географию страны, изучаемой по этикеткам. Поэт-гипертоник уговорил сорок художников митьковской направленности нарисовать каждого по винной этикетке, нашел спонсоров с водочного завода, которые оплатили выпуск красочного альбома с этикетками тиражом в пятьсот экземпляров. Теперь гипертоник продает альбомы по полторы тысячи, воплощая ленинскую новую экономическую политику 1922-го года.

Скоро я промок до последней коттоновой нитки, и мы с брендоносителем Митей отправились в кафе с диванами, занявшее территорию бывшей столовой для вертухаев. Тут уже всякие столичные люди разнообразных калибров. Среди прочих большой Гарик Виноградов и высоченный Лелик Бортничук с женой, которая ему все равно не помогла. Первый — лысый, второй — волосатый. Первый недавно выиграл судебную тяжбу с олигархом Юрием Лужковым. Второй — младший брат Петра Мамонова. Первый умудрился составить из «Юрий Лужков» по принципу анаграммы множество фраз, включая «Уклюжий вор», что и хватило ума опубликовать «Коммерсанту». За такое мэр столицы нашей Родины подал на анаграмиста в суд, предполагая срубить с газеты полмиллиона и столько же с Виноградова. Но суд посчитал, что литературный изыск не есть утверждение. Лелика же Бортничука одна музыкальная газета назвала «мощным гитаристом». Одним словом, я ожидал ярких впечатлений. И я их в итоге получил. А Митя знакомился со всеми в наступательной манере и многих целовал без согласия.

Затем мы вышли под дождь на скошенное поле. Откуда-то привезли автобус бабушек. Они сидели аккуратные за дощатыми столами и ели мокрые кашу. Они ели мокрую кашу. Они сами промокли. Но белые фуражечки не сняли — на этих фуражечках было написано ЛДПР. Чуть в сторонке в скошенное поле кто-то воткнул древко красного флага с КПРФ поперек.

В самый промозглый момент на сцену в поле поднялись Гарик и Лелик. Первый был в белом и в парике а-ля Моцарт, а второй был черен как «инь» — ему парик не требовался. Сырое поле облагородилось усилителями фирмы «Маршалл», бабушки стали жевать кашу на четыре четверти, а мы с Митей встали напротив сцены. Гарик запел упадническую песню под названием «Митя и Володя». Мы с Митей стали танцевать на мокрой траве и делать козу. Так неофициально открылся фестиваль «Пилорама».

Съев ужин в кафе «Вертухай», мы сели в джип и вернулись в Чусовую. В профилактории, прозванном нами лепрозорием, было по-прежнему тихо, но по суете персонала чувствовалось приближение высоких, низких, полных, худощавых мужчин и частично женщин разных народов.

Митя огляделся и все понял.

- Сегодня будет банкет, — заговорчески прошептал он и не ошибся.

Скоро мы проникли в столовую лепрозория и сели за один из сервированных столов. Журналист Шушарин и алкоголик Емелин робко заглянули в двери. Митя их позвал. Они подошли на цыпочках. Стыдливо съели по салату. В трезвом виде алкоголик был робкого десятка и постоянно испытывал чувство вины. Емелин увел Шушарина искать водку, чтобы не быть виноватым, а мы с Митей остались есть за всех. Скоро подъехал автобус и разные благородные господа и леди стали заполнять столовую. Митя приглядывался, думая кого бы зацеловать. Наконец, он зацеловал Александра Липницкого, Михаила Борзыкина, Васю Шумова, все тех же Гаррика и Лелика, и даже Юрия Юлианыча Шевчука, прозванного своими для краткости ЮЮ. Впрочем, ЮЮ целовался с Митей без особого восторга, ссылаясь на усталость тела и горловых связок. Но в зале имелось множество других незацелованных.

- А кто из них Адам Михник? — возбужденным шепотом спросил Митя.

- Не знаю Михника. — ответил я, поскольку целоваться не собирался.

- Это же молодежный лидер «Солидарности»! Он с Лехом Валенсой же!

На отдельном столике кокетливо стояли водки местных сортов. Некоторые из прибывших брали за стол по бутылочке. Гарик подошел и взял для Лелика и себя сразу четыре.

Митя пошел знакомиться с Сергеем Адамовичем Ковалевым, и тот не посмел отказать. Затем Ковалев познакомил Митю с Михником и остальными правозащитниками. Митя пометил территорию, зацеловав всех.

Мы вернулись в номер и рассказали голому в трусах Сапеге правду. Он нервно измерил давление, зафисировал привычный ужас и зло ответил:

- Ничего-ничего. Увидеть настоящих врагов лицо в лицо! Я их в чем-то даже уважаю. Они мою родину развалили. А мы ее восстановим с помощью нарисованных этикеток хотя бы. Еще взметнется мускулистая рука миллионов и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!

- Так они тоже против деспотизма, — примирительно уточнил Митя.

- Не совсем точно цитируешь, — сделал я замечание ленинцу. — Это речь рабочего Михайлова в царском суде за 1902 год звучит несколько по-другому.

- Ну, да. Вот-вот! Мы с тобой одну «Детскую энциклопедию» читали. В добрые, счастливые, справедливые и дружные советские времена, — что-то подобие улыбки озарило лицо гипертоника.

Емелин тоже в лучшие годы читал «Детскую энциклопедию», но поправить нас не мог — лежал, как мертвый Озирис, отвернувшись к стене. Видимо, он свое химическое счастье в Чусовой нашел и чувство вины снял. Шашурин же где-то бродил на своих двоих.

Часть третья

Субботнее утро не принесло шабата. Дождь моросил. Семь тысяч пермяков счастливо месили грязь на зоне и вокруг. Было тепло и не все понятно, как во время революции. Когда на сцену, организованную у бывшей пилорамы, поднялся министр Килограмм, стал ясен хотя бы эпицентр.

- Мог ли двадцатый век сложиться иначе? Не знаю. Возможно, и не мог! Но мы должны помнить. Пусть это место будет предупреждением… — произнес речь министр.

После него на сцене запели-заиграли барды. Их бродило с гитарами человек двести. Все они хотели спеть или по очереди, или хотя бы все сразу. Многие барды не имели бороды. Хотя латиняне называли германцев и прочих диких славян за небритость барбарами, то есть, дикими бородачами. Типично же диким бородачом был Митя. Он стоял у распахнутых ворот гаража и, вроде как, заманивал бредущих на выставку «Этикетки». Его не сразу распознали, но все более народу Митю узнавало, подходило с вопросом:

- Можно с Вами сфотографироваться?

- Нужно! — решительно отвечал Митя, посматривая, кого бы зачеломкать.

- Пора тебе, как Пушкину, составлять свой список, — шучу я.

- Думаешь? — Митя спрашивает совершенно серьезно. — Но ведь это потому, что митьки никого не хотят победить.

- Но хотят всех поцеловать...

Мне выделили комнату в бывшей дурке, и я отнес туда гитару, чтобы та не расстроилась. Узенькая комнатка с кроватью — в окно видны внутренности фестиваля. Пробираясь по первому этажу, я расшиб голову о тюремные препоны и теперь зализываю рану на макушке. Официальное открытие «Этикеток» в гараже в два по полудню, а ЮЮ запоет в четыре.

Тело фестиваля амебообразно перекатывалось с зоны на поле, где со сцены лились разные самодеятельные райские, но местами и адские звуки. Под моросящим теплым дождем все шатались в поисках впечатлений. По соседству с моей обителью Сергей Адамович и Адам Михник дискутировали с собравшимися на тему «Война и мир» и быстро отшивали малограмотные вопросы, и урывали с угрозой тех, кто пытался вывести их на чистую воду.

Пора было идти, и я пошел с гитарой. В гараже все так же сыро, но колки моего «Ибанеса», купленного пятнадцать лет назад в Мичигане, удержали струны в правильных пределах ми-си-соль-ре-ля-ми. Митя продолжал фотографироваться со всяким желающим, а некоторых принуждал к миру силой. В гараже толпились пермяки — пришлось их вытеснить, объяснив, что сейчас начнем по-настоящему. Зрители встали стеной. Я решил использовать сам гараж как гитарную деку и физическая идея оказалась верной. Недаром я в школе возглавлял Ученическое Научное Общество. Звук ударялся в толпу, отскакивал в гараж и вылетал назад, создавая естественную реверберацию и усиливаясь. В начале нашего шоу-бизнеса Митя произнес с дюжину мирных, добрых, народных и жалостливых фраз о том, как митьки всех любят, и митьков за это тоже любят народы разных рас, и китайцы, и сардинцы, что на древнем северном языке все мирные переговоры назывались митькатами, от этого, мол, и слово митинг... На подготовленную толпу со стихотворением про этикетки напал Всеволод Емелин. Он стал ходить пассионарно туда-сюда. Белки увеличившихся глаз и белые зубы делали его ужасно красивым. Недаром в Питере на алкоголика запали все наши богемные разведенки и брошенки одиозной репутации.

- Великой Родины сыны!
Мы путешествовали редко!
Я географию страны
Учил по винным этикеткам!

- Да! — кричала толпа, но более всего женщины. — Да!

- Лишь край граненого стакана!!
Моих сухих коснется уст!!!
От Бреста и до Магадана!!!!
Я вспомню Родину на вкус!!!!...

- Да-да-да!!! Еще, еще!!!!– кричала толпа, и Емелин продолжал давать стих.

Многие женщины средних лет уже приближались к моменту наивысшего блаженства. В его тексте лилось вино, возрождая в памяти сладкие миги минувших наслаждений. Вдохновенно отдекламировав, Емелин убежал туда, где его ждала водка. И только побег спас поэта от эксцессов.

После Емелина гипертоник Сапега снял напряжение стихотворением о том, как он после пьянки пришел домой и жена его не узнала.

Настал и мой черед. Годы не только берут, но и дают свое. Пробуя пермяков на музыкальные приязни, я исполнил народный «Окрасился месяц багрянцем» в стиле «Отель Калифорния» и понял, что все покатилось по правильной дороге. Затем социальный блюз-частушка с припевом, оканчивающимся точной строчкой: «Капитализм — говно!» Пермяки согласились с моим нео-марксизмом, так же, как и с призывом станцевать что-нибудь вертлявое под рок-н-ролл «Дура». Многие скользили, падали в грязь, но большинство удержалось. В конце настал черед коронного «Паруса» на слова Лермонтова. Выступление получилось эклектичным, дружелюбным, успешным и несомненно жалостливым. Народ аплодировал, отдавая дань мастерству звукоизвлечения, точности вокализа и богатству обертонов.

Официальное открытие состоялось. Публика бросился рассматривать картины-этикетки и покупать у Сапеги тонкие книжки за толстые деньги. Заодно смели и продукт группы «Санкт-Петербург», состоявший из дисков и книг. Оказывается, еще не вымерли все, для кого я что-то значил в прошлом тысячелетии.

И тут стукнуло четыре часа. Народ перестал целовать Шагина и искать Емелина. Он побежал от нашего гаража к сцене, на которую под охраной вывели ЮЮ. Тот был как всегда ярок, пронзителен, публицистичен, свободомыслив, тонок, драматичен, задушевен и еще раз задушевен, нравоучителен.

- Это все-е… — пел ЮЮ, а толпа тянула к нему руки, становилась на цыпочки и подхватывала:

- …что останется нам!

Если к Емелину пермяки имели или настольгическо-алкогольные, или настольгически-половые чувства, то ЮЮ пробуждал другое такое-сякое. Шевчук пел вместо получаса два часа и упел всех. После на сцену можно было бардам не выходить.

Сделав дело, ЮЮ прошел сквозь толпу в окружении роты ОМОНа — так Медведева-Путина не водят. За отсутствием возможности с ЮЮ, люди побежали обнимать-целовать-фотографироваться с Медиа-Митей Шагиным.

Если Митю растянуть на дыбе, то получится Ласло Фелдеш. Этот венгр попал в пермские леса неведомым образом и с нами задружился. Митя его расцеловал, а я подарил венгру концертный альбом группы «Санкт-Петербург» под названием «Живьем!», а Ласло в ответ отдарился своим концертом на DVD . Когда я дома врубил кино, то оказалось, что Ласло по прозвищу Хобо — настоящий рок-стар. Зрителей на юбилейном концерте «Хобо Блюз банд» было тысяч пятьдесят и на сцене постоянно появлялись разные олдовые чуваки с гитарами и даже цыган без ноги, с которым Хобо спел «Хей, Джо». Хобо был даже меня старше. Но он никогда не пил и не курил. Только раз в Детройте его поймали негры баскетбольного роста и принудили к двум стаканам виски, после которых венгр все-таки выжил. «Хобо Блюз бэнд» появился на свет в 1977 году и стал культово популярен. А мы здесь занимались почти что тем же самым и даже раньше. Как странно-параллельно протекает жизнь. Не знали друг про друга, а тут узнали под теплым пермским дождичком на зоне…

Дождь вовсе не идет и даже не падает. Дождь летает, словно птица, — и вовсе не мокрый. Возле гаража появляется всесильный Гельман, полноватый и неторопливых человек вменяемого возраста. Он достает коньяк, который вручает Емелину, и шашлык, которым завладевает Шагин.

Коммунизм получался полный.

Вечером в лепрозории голый Сапега закрылся в комнате, но Митя подсмотрел и сообщим мне шепотом:

- Деньги считает. У него… — Шагин развел пальцы, показывая объем.

- Что возьмешь с верного ленинца, — сфилософствовал я.

- С Мишани фиг чего возьмешь и получишь. Но я Мишаню люблю.

Пока голый Сапега занимался нэпманской арифметикой, мы с Митей стали бродить по лепрозорию и в фойе второго этажа обнаружили еще не помеченную поцелуями, большую компанию московских и польских свободоборцев и правозащитников. Они еще не знали, что им предстоит, и поэтому встретили Медиа-Митю вполне дружелюбно. Стол в фойе украшали всякие бутылочки и закуски. Вдохновенная беседа не носила вовсе оттенков обычной рок-тусовочной истерики. Зэки Ковалев, Михник, Рогинский, героиня Горбаневская, мадам Болтянская, чета Ким, одинокие дамы, наверное, вдовы бардов или правозащитников. Интеллигентная, одним словом, публика без матюгов.

Неформальные лидеры сидели за столом, а попутчики — кто в сторонке на диване, кто курил на балконе. Выйдя туда, я к своему удивлению обнаружил поэта Емелина, покуда еще не ставшего алкоголиком. Тут же и верный почитатель его таланта Шушарин. Поэт, известный сатирами и тяготевший к НБП, чувствовал себя в чужой тарелке. Он боялся, что его выведут на чистую воду и подвергнут остракизму. Поэту хотелось признания не только среди пьяной шпаны, но и среди башковитых участников передач радиостанции «Эхо Москвы». Вышел на балкон и ЮЮ. Шушарин стал подталкивать Емелина в сторону рок-идола. Емелин достал из запазухи последнюю книгу своих сатир и с почтением протянул ЮЮ. Последний благосклонно принял, сказав, что обязательно почитает. Мы продолжили курить в ночь. К нам присоединился Митя, не пополнивший покуда свое поцелуйный список. За Митей вышел в очках господин Рогинский подшофе. Он весело рассказал про то, как в сорок шестом родился на зоне.

- Меня гложет вина — я покинул мой любимый Петербург двадцать лет назад и теперь живу в Москве.

- О да, — ответил я, не зная, что сказать.

Емелин не выдержал и выскользнул с балкона. Его продолжали раздирать противоречия. Такие разрешаются только водкой. На недавнем сабантуе на крейсере «Авроре», когда олигархи и чиновники веселились, как пьяные и похабные дети, им читали революционный стих Емелина: «Пусть сильнее грянет кризис!» Читчик получил пять тысяч долларов. Емелин ничего не получил. Емелин хотел бы социальной революции, но и мелкобуржуазного достатка одновременно...

Стали говорить про детство в Ленинграде.

- Всю жизнь я на Васильевском, — сказал Митя. — И мои родители на Васильевском.

- А я вырос на Кирочной, — поддержал я беседу, а Рогинский:

- И я на Кирочной долго жил в доме двенадцать, — подхватил, а мне пришлось удивиться:

- Так и мне посчастливилось в доме двенадцать.

Получалось, мы жили в одном доме.

- А вы знаете, — продолжил радостно москвич, — что в доме двенадцать Ленин в апреле семнадцатого провел собрание, разъясняющее Апрельские тезисы.

Как мне было не знать! На доме висит мемориальная доска. В одном коротком рассказе, вошедшем в книжку «Сестра таланта», выпушенную в начале нового века голым Сапегой, я сообщаю читателю о своем детстве, проведенном как раз в той квартире. Сообщение являлось художественной выдумкой — я не знал номера. Но очень хотелось историко-биографического парадокса для красного словца.

- Тогда там жила госпожа Стасова! И так получилась, что и моя бабушка!

- А какой номер квартиры? — осторожно поинтересовался я.

- Номер пять.

- А я жил в квартире номер семь!

В своих фантазиях я почти попал. Из сотен квартир угадал соседнюю.

Спустился к Сапеге. Он оставался по-прежнему гол и продолжал проклинать абсолютно всех.

Емелин где-то и зачем-то что-то делал.

Шагин был счастлив и хохотал на любую тему.

Правозащитники продолжали свое, но дамы ушли спать.

Приехали с зоны, отыграв на электрогитарах, Лелик и Гаррик, Вася Шумов и Александр Липницкий. Я подарил Васе бутылку красного сухого вина, а Гаррик и Лелик хотели водки. Если очень хотеть, то сбудится. К двум часам ночи компания в фойе приняла более народный оттенок. Ковалев и Михник чокались по чуть-чуть, выясняя позиции по параграфу 33 резолюции Совместного фронта, а пьяный Лелик подсел к Мите. Положил голову ему на плечо, словно собака породы сенбернар. Стал смотреть в глаза преданно, приговаривая:

- Не хочу больше. Но должен. Не могу больше. Но буду.

- Ха-ха-ха! — Митя светился счастьем.

А тем временем Емелин шатался по холмам Чусовой, поддерживаемый верным Шушариным, и декламировал в ночь своих «Ромео и Джульетту» — стих о трагической любви юного скинхеда из рабочего предместья и юной скрипачки с неславянской фамилией. Иногда поэт из-за алкоголизма забывает строки, но верный Шушарин подхватывает, словно подхватывает древко знамени из рук сраженного бойца...

В 02:30 я окончательно вернулся в келью. В соседней голый Сапего надувал на руке прибор, проверяя здоровье.

- Норма! — возрадовался ленинец. — Совсем как у Юрия Гагарина!

- Это от счастья, — сказал я. — А счастье оттого, что ты сегодня чемодан книжек продал.

- Дурашка! — Голый Сапега действительно оказался похожим на космонавта. — Это потому, что здесь коммунизм победил!

Тем временем Шушарин принес умершего Озириса и положил лицом к стене. Я тоже решил забыться и стать голым, как в келью вломился счастливый Митя, зажег свет и стал требовать, чтобы я шел с ним на балкон курить. Встал и пошел.

- Хорошо-то как, а! Предгорья Урала. А поэт чего завалился?

- Я б на его месте шел правозащитниц ебать, — предложил в окно гипотезу голый Сапега. — Сразу б его подняли на руки, как политического сатирика.

- Точно! — Митя теперь знал куда приложить природную энергию. — Будим поэта и отправляет на дело.

Стали оживлять мертвого бога. Он только мычал.

- Вставай, Емелин! — захохотал Шагин. — А то поцелую!

Угроза сработала. Емелин поднял голову и спустил ноги на пол. Верный Шушарин стал помогать поэту.

- Правозащитниц — ебать! Правозащитник — ебать!

Разразилась сцена из фильма про «Рокки». Поэт из нокаута перешел в нокдаун. Он поднялся и рухнул, чуток не дотянув до Сталлоне. Где-то еще с полчаса мы орали про то, как алкоголик должен отомстить за родину половым способом, и Емелин поднимался, но все-таки падал...

- Строили коммунизм, а получился алкоголизм. Как раз к 1980 году, как обещала программа КПСС, — сказал я

- Тогда Олимпиаду в Москве провели, и даже финское «Мальборо» продавалось и «Пепси-кола». Наш ласковый Мишка в небо улетел, — сказал Митя.

- Вот именно! — заненавидел гипертоник, — Пока вы слюни на локоть наматывали, Михник с Ковалевым точили устои интернационала.

- Зря они так, — согласился Шагин, — Но вдруг это не они виноваты, а старые мудаки из Политбюро?

- Понятное дело! Но про этих уродов сейчас речи нет!

- Я тогда спорт окончательно оставил и очень быстро алкоголизм построил, — сказал я, а мертвый Озирис продекламировал, не открывая глаз:

Я географию державы
Узнал благодаря вину.
Но в чем-то были мы неправы.
Поскольку пропили страну!

- Вот что значит поэтический гений. Ничего не соображает, а мыслит верно! — подытожил Митя, и мы заснули.

Часть четвертая

Я еще спал, а Митя уже курил на балконе. Он вломился с балкона в наш отсек и прокричал радостным шепотом:

- Стою. Смолю. А она перегнулась с того балкона, что над нами. И смотрит с неподдельным интересом, и даже с обидой. Здоровается вежливо.

- Кто смотрит обиженно? — не понял я спросони.

- Правозащитница! — хохочет Митя шепотом. — Тут, е-мое, стены картонные и все слышно!

Емелин и Шушарин поднимают головы.

- Сева, ты вчера ночью правозащитницу обидел и даже оскорбил, — говорю я.

По лицу воскресшего Озириса пробегает тик.

- Что я такое натворил?

- Вот именно, что ничего не натворил. Даже пальцем не пошевели, — это уже Сапега подает голос.

- О боже! — Емелин падает обратно и накрывает голову подушкой.

К нам заходит Саша Липницкий. Тоже египетский персонаж типа мумии.

- О-хо-хо! — Это Митя. — Как там Гарик и Лелик?

- Они в полном бесчувствие, но я знаю, как с ними работать!

- Как? Вам же через два часа на поляне играть, — интересуюсь я, имея обширный и печальный опыт общения с невменяемыми гитаристами.

- Поиграл им на бас-гитаре без усилителя. Басовые пасы уже проникли в их мозг и Гарик с Леликом зашевелились. Они этого, ясное дело, не понимают, но процесс оживления и репетиции одновременно начался.

Липниций протягивает нам с Митей по страничке с поэтическими строчками.

- Вы ведь поете вместе со «Звуками Му». Вернее сказать, с «Отзвуками», — говорит египетский персонаж и не обманывает.

Через два часа мы уже видели солнце, поскольку все тучи пролились за ночь на землю. Трава была очень мокрая и красиво блестела. На траве стоял народ. Такую же картину я наблюдал в фильме про фестиваль в Вудстоке, когда на сцену после дождя вышел Хендрикс. Сорок лет прошло, как частушка. От солнца стало даже жарко, и я старался поймать загар. Со сцены в народные массы уже лились райские трели, и я вышел в толпу посмотреть. Вася Шумов, облагороженный голливудской жизнью в окружении Умы, завидую, Турман, Арнольда, уважаю, Шварценеггера, Клода, небось, Ван-Дама, Дженнифер, конечно же, Лопес и Бреда, естественно, Питта, начал концерт проекта «Отзвуки Му и All Stars ». Толпа, нашедшая место под солнцем, плескала руками. Ко мне подвалили несколько мужчин с просьбой найти авторучку.

- Зачем вам здесь авторучка? — удивился я.

- Чтобы взять у вас автограф, — заявили они вполне серьезно.

Я пообещал, обманул и скрылся за сценой. Что-то почитатели у меня все какие-то шарахнутые.

Спели Гарик и Лелик. Они не только оказались живы при помощи колдовства Липницкого, но и вполне ярко блистали чувствами. Спел Фагот-Александров. Тут и меня позвали.

- Пятьдесят второй по-не-дель-ник! — Я включил нижний регистр и понял, как приятно петь, когда ничего не надо.

В этот момент ничего не было надо. Ни самоутверждения, ни денег, ни баб с бантиками, ни шашлыков с кетчупом, ни будущего и ни прошлого.

Последним появился гвоздь программы Митя, известный, как Пласидо Доминго русского рока. Перед броском на сцену Митя спросил:

- А как сосчитать, чтобы вступить? — а я ответил:

- Ну, тебе в первую долю петь. Сосчитай «раз-два-три-четыре» и начинай.

Похоже, Митя не понял, но не испугался. Он вышел к людям и, дежурно поразив народ пермской земли очарованием, зарычал хрипом так, что толпа перед сценой упала, как от взрывной волны:

- Гадапятинктна!!!

Основная толпа с «Пилорамы» схлынула. Уехали пермские карикатуристы — митьки с ними подружились накануне. Им под экспозицию предоставили бывшую проходную зоны. Рисунки были смешные, с тайным или явным политическим подтекстом. Ни Гельман, ни Килограмм к ним вчера так и не подошли.

Полностью продав культурный продукт, Сапега стойко держал давление на уровне Гагарина, а Митя продолжал фотосессию. На сцене в зоне появился тираноборец Борзыкин из «Телевизора» и при участии синтезатора пропел в стиле драматической ламбады громкую песню-угрозу тем, кто не идет в «несогласные». И еще несколько его песен были прекрасны, отточены и злы. Публика, расслабленная воскресным солнцем, слегка смутилась, поскольку, хотя и была, в принципе, готова, но не знала, куда идти с хоругвями или полотнищами. За тираноборцем на сцену опять полезли безбородые барды. В конце предполагалось коллективное песнопение и в его рамкам мы с Митей исполнили «Парус». Я пел, как всегда, восхитительно благородно, а Митя красиво разводил руками и принимал жалостливые позы. Возле сцены стоял грустный, грустный, и еще раз грустный сын Высоцкого. Высоченный такой мужчина средних лет со щетинообразной бородкой…

Когда мы явились в кафе «Вертухай» на трапезу, героиня Горбаневская, низенькая старушка, подсела к Мите и сказала:

- Как Вы замечательно, Дмитрий, пели! Просто восхитительно.

Митя согласно поклонился.

- Да это же я пел! — проявилось желание посопротивляться Митиной медийности и обворожительности.

- Но я ведь подпевал, — справедливо заметил Пласидо Доминго.

Солнце ушло за горизонт, и официальная часть «Пилорамы» закончилась. Зато в Чусовом продолжилась неофициальная. Ночная диспозиция счастья выглядела таким образом: в привычном фойе лепрозория на втором этаже вокруг стола собралась интеллигенция. Перед открытыми окнами на улице за столом возле детских грибочков и железных качелей, похожих на пресс-папье, начинали поджигать окрестности носители радикального ума в лице Гарика и Лелика, «Телевизора» Борзыкина, волосатого Фагота-Александрова, скорее все-таки фараона, чем мумии Липницкого, трезвых алкоголиков Шагина и Рекшана, нетрезвого алкоголика-поэта Емелина. Из ночи возникли двое поляков с пивом, шедших на второй этаж к интеллигентам. Один был переодетым ксендзом, второй — начальником Аушвица. «Но, прошу панов отметить, не нацистского концлагеря, а музея на его месте», — объяснил начальник, крупный, с рыжеватой бородой большой европеизированный славянин.

Скоро Лелик благополучно заснул на скамеечке. В первые полчаса компания еще старалась сдерживать счастье, чтобы не нарушить сетей его, так сказать, Морфея и по содержанию финального фуршета лидировали узники совести на втором этаже.

Демонстрируя толерантность, я попытался спеть куплет из Северина Краевского:

– Не му в ниц, не мы вже правджива тва…

Фагот тут же взвился гимном Армии Крайовой. Сработало иное — просто поляки всегда тянутся к русским, как Сегизмунд к московскому престолу.

За отсутствием водки в теле я согревался прогулками, иногда поднимаясь на второй этаж. Там появился ЮЮ с гитарой. Перебирая струны, он в задушевной манере пел грустные сатиры на политический режим. Натэлла Балтянская была готова погладить его по головке. Адамыч и Адам, хоть и привыкшие к первенству, тоже внимательно внимали тому, что старался до них донести глашатай-главарь недавнего прошлого. Однако, огонь под окнами разгорался, и собравшиеся под люстрой, уже начинали вздрагивать, вслушиваясь в то, что доносилось с улицы.

Между песен Адам успел сказать задумчиво:

- Я самый настоящий антисоветский русофил, — а старенький Адамыч повторил за ним:

- И я самый настоящий.

А внизу алкоголик Емелин набирал обороты. Каждый имеет право на пятнадцать минут славы даже в такой компании. Уже Фагот не пытался по-английски наводить мосты с поляками. Уже поляки отказались от пива в пользу более правильного градуса. Уже попытка Шагина перехватить флаг не удалась.

- А вы знаете, что мне сегодня сказали на «Пилораме»! — только и успел прокричать Митя. — Ваш, мол, благочестивый питерский песнопевец — внебрачный сын Григория Васильевича Романова!

- Это давно известно, — хладнокровно отреагировал фараон Липницкий, а все остальные подтвердили кивками — да, мол, давно известно.

Тем временем магия алкоголика брала верх. После ямбической разминки он начал поэму про печень и, когда забывал, верный Шушарин суфлировал. В поэме поэт приходит к врачу на обследование, и врач-женщина только печально качает головой. И тогда поэт объясняет врачихе причину своего цирроза. А далее начинает витийствовать о человеческих субпродуктах.

- … Но стоит сменить точку зрения
На распределенье ролей,
То ясно всем без сомнения,
Что мозг конкретно еврей.

Даже фараон Липницкий, не желавший по первости стихов, стал поглядывать на силлабо-тоника благосклонно.

- …Прикидывает, экономит,
Вылитый Рабинович,
Алгеброю гармонию
Все проверяет, сволочь…

Казалось, лицо его белее Луны. Хрустальные глаза Емелина призывно звенели, сталкиваясь у переносицы. Пифия, честное слово, восточносибирский шаман.

- Да, да! — закричали братья славяне и примкнувшие инородцы, набрасываясь на водку, что молча ждала свою участь в бутылках.

- … А сердце, оно капризное,
Вспыхнет подобно газу,
Чем являет все признаки
Уроженца Кавказа.

- Да, да! Еще, еще! — кричали все те же мы.

- … То замирает мрачно,
То как тротил взорвется,
Сердце — оно горячее,
Как характер у горца.

- … А печень трудяга кроткая.
Она держит ответ за базар,
Она от ножа и водки
Принимает первый удар.

Большой Гарик вдруг поднялся и, не выдержав собственного веса, стал падать головой в асфальт. Но пьяное счастье послало ему железную качель, в которую Гарик и спикировал, как СУ-27, застряв головой в деревянном сиденьице. Пресс-папье качели приняло на себя тело мастера анаграммы и эстрады. Качель остановилась в крайнем положение, и голые ноги Гарика, переодевшегося к ужину в кимоно, остановились на два часа.

- … Печень, она все стерпит,
Она живет не по лжи,
Она не боится смерти,
Совсем как русский мужик.

Тут все заорали и стали целовать почему-то Шагина. Спасаясь от пьяных, я юркнул в лепрозорий и на втором этаже пристроился в кресле. Юра, морщась, продолжал петь под гитару. Когда под окнами взвился очередной вопль, рок-идол, скомкав каданс песни, мрачно попрощался с интеллигентами и покинул необъявленное поэтическое ристалище побежденным.

Я иду вниз выковыривать Гарика. Но как ему хорошо спиться вверх ногами! Однако, слишком много крови подступило к голове. А она и так лысая. Стараюсь уравновесить железную качель всеми последними силами старикашечки. Наконец, подсобляют братья-славяне. Липницкий уводит Виноградова в рабочий профилакторий, как Петька раненного Чапая в реку Урал. Только поляки успокоились, как очнулся Гарик. Он поднял свои два метра тела и шагнул в сторону елочек по малой нужде. Но деревца в сторонке росли на склоне небольшого каньона. Шаги Гарика ускорились, и через три секунду он исчез в елочках. Только их макушки заколыхались в ночи.

- О-о! — только и сказали поляки, протянув руки в сторону исчезнувшего.

- Ничего-ничего, — успокоила их женщина в платье — жена Гарика.

Через минуту Гарик выполз из елочек на своих двоих без единой царапины.

- О-о! — выдохнули поляки. — О-о!

И счастье может превратиться в килограмм халвы. Я отваливаю туда, где уже забылись Гагарин Сапега, Шушарин и алкоголик-триумфатор.

Все меньше вокруг Мити остается выдержавших. Поляки клонятся долу. Поддержал тираноборец «Телевизор» Борзыкин, пропустивший главное безобразие и вышедший подышать Пермью перед забытьем. Тут из ночи появляются трое. Казалось, они начнут всем бить в зубы. Но это пришло будущее России. Двадцатилетние парни фотографируются с Шагиным, после рассказывают, как понимают кризис, после объясняют тираноборцу тактику и стратегию несогласия, затем обещают полякам интернационал, затем кланяются и уходят в город, будто и не было их.

Просветленный Шагин решил присоединиться к спящим товарищам и возвратился в номер. Соблюдая правила личной гегиены, Митя устроился в сортире и долго хохотал, сидя на горшке. Нахохотавшись, решил выйти. Утром трясущийся Озирис сломал замок, и теперь дверь не открылась. Митя перестал смеяться и долго скреб дверь изнутри, пока всех не разбудил, и его не вызволили. Хохот возобновился. Все были разбужены радостной историей о том, как он героически застрял в отхожем месте. Часы показывали 4-30. А тем временем сын Высоцкого грустил грустнее грустного.

Эпилог

Самолет приземлился в Пулково. Серое небо сочилось дождем. Окрыленный коммунистическим предчувствием, я ждал транспортное средство и задавал себе вопрос:

- Что это было? — и каждый раз довольно отвечал:

- Да счастье, что же еще?

В автобусе я сел у окна. По моему лицу бродила безмятежная улыбка. Подошел контролер неприлично женского пола и потребовал денег за проезд. Ну, вот, подумал я и испытал катарсис на прочность, опять начинается…

Владимир РЕКШАН,
август-сентябрь 2009

ВЕСНА, КРИЗИС, ГОГОЛЬ, ПАРИЖ

 31 марта — 1 апреля в Париже прошел Гоголевский фестиваль, посвященный 200-летию со дня рождения великого писателя. В мероприятие, организованным франко-русским литературным комитетом приняли участие авторитетные специалисты по творчеству русского классика, полтора десятка популярных современных писателей, несколько художников и музыкантов.

Собственно, франко-русский литературный комитет — это несколько энтузиастов, поставивших своей целью продвигать современную русскую литературы французскому читателю. Юбилей Гоголя оказался хорошим поводом показать парижской публике лучшие силы. Целый год ушел на поиск средств, составление плана и приглашения достойных. Писатели — товар штучный. Собрать их в одну команду дело почти неподъемное. Автор данного сообщения имел непосредственное отношение к менеджированию проекта и знает, о чем говорит, оставляя за кадром некоторые нюансы. Но все получилось на удивление удачно.

31 марта в бывшем Колледже политического администрирования на авеню Обсерватуар напротив Люксембургского сада была проведена интеллектуальная артподготовка. Достаточно назвать имена таких знатоков Гоголя, как профессор Юрий Манн, Сергей Бочаров, Леонид Гаккель или Игорь Волгин. Да и темы докладов «Парадокс Гоголя», «О негативной антропологии Гоголя», «Гоголь в музыке» привлекли местную публику. Соединение высот литературоведческой и философской мысли, перемежающиеся обильными дежюнерами и динерами, создавали пьянящую обстановку гуманистического единства. Не обошлось и без курьеза. В конце выступлений ученых мужей запылала дискуссия о том, нужно ли возвращать дореволюционный памятник Гоголя, замененный после войны на сугубо советский, обратно. Профессора довольно страстно отстаивали разные точки зрения, а местные слушатели внимали этому сугубо российскому спору с изумлением. Наше вечное желание что-нибудь переименовать или кого-нибудь перезахоронить французам, чтящим свою историю в ее многообразии, непонятно. Но интересно. Выступления синхронно переводили через наушники, и динамика речей и спора не теряла остроты.

1 апреля, собственно сам День рождения Гоголя, был отдал писателям. До дежюнера в президиуме находились французские писатели, и речь зашла о судьбах романа. После перерыва к микрофону выходили русские и произносили короткие спитчи на тему «Гоголь и современность». Объем текста не позволяет назвать всех, но В. Попова, С. Носова, Г. Садулаева, М. Бутова, В. Шарова, О. Славникову, М. Рыбакову я просто обязан упомянуть. В результате полномасштабной работы было установлено, что наш классик абсолютно современен, а в условиях экономического кризиса, порожденного действиями мирового чиновничества, еще и чрезвычайно актуален.

В фойе перед амфитеатром разместили выставку работ иллюстраторов Гоголя Сергей Лемехова и Николая Предеина. Тут же были вывешены и картины Николая Копейкина из его известной серии про слонов. Сами слоны прямого отношения к Гоголю не имели, но были красивы, многочисленны и гротескны.

Дипломатическим апофеозом случившегося стал прием в резиденции посла Российской Федерации на улице Гренель. Высокопоставленные гости уселись посреди золоченой залы и выслушали речь посла, затем прослушали скрипичный концерт Стадлера. После парижским лицеистам вручили награды за лучшие сочинения о русской литературе. Вкусные блюда фуршета и мягкие вина окончательно смягчили нравы и все поминали Николая Васильевича Гоголя словами полными искренней признательности.

2 апреля подарило солнечную и летнюю погоду, одновременно напомнив пришельцам из дождливой России о реалиях сегодняшнего дня. Встречу лидеров Двадцатки Париж отметил массовыми народными манифестациями разного толка. Возле Сорбонны митинговали за либеризацию Ирана, по Елисейским полям шли какие-то военные ветераны с флагами, а по бульвару Монпарнас прошла внушительная колонна студентов и профессоров. Демонстранты требовали что-то в поддержку университетов, а также сохранения профессорам зарплаты в 3 тысячи евро. Русские профессора тоже было порывались поддержать требование и влиться в колонны, но по российской застенчивости делать этого не стали.

Не ясно, чем закончится история с продвижением русской литературы на западные рынки, но можно смело сказать, что выступавшие на Гоголевском фестивали были внимательно выслушаны.

Владимир Рекшан